ПОЛИНКА.net
Шумилов И.Л.
Петушок. Повесть (начало).
5
Объездной Тихон в это утро проснулся рано. Покрякивая от мороза, еще затемно, при огнях, направился на колхозный двор. В хомутной он спросил, напоены ли лошади, и, получив от конюха утвердительный ответ, тотчас поймал в пригоне дрожащего, беловатого от куржака Рыжку, обмел его пучком сена, подвел к избушке, охомутал и запряг в скрипучие, нахолодавшие сани.
После завтрака он принялся латать свои мохнашки, так что, когда выехал из поселка, солнце поднялось высоковато, стало небольшим и побелело — на дворе чуточку ободняло, мороз хотя и обжигал щеки, но был терпим.
Не спеша объехав свой участок, Тихон сосчитал все стога, одонки и остожья и уже повернул коня в поселок, когда заметил какой-то черный предмет, лежавший на одонке под сенным затишьем. Он направил коня к этому одонку. «Кажется, человек. В такой мороз».
— Эй, чего разлегся? Разжарило?! Вставай!
Но человек не ответил. У Тихона тревожно ёкнуло в груди: «Диво-то какое…» Боясь напугать Рыжка, остановил его подальше от одонка, сошел с саней и направился к человеку. «Вот диво-то: парнишка! Откуда взялся?» Он осторожно потрогал спящего черенком бича, громко спросил:
— Жив, что ли?
Парнишка молчал. Тихон пристально глянул в незнакомое лицо, и внутри у него будто что-то оборвалось: веки у парнишки были приоткрыты, и в узеньких щелках виднелись безжизненные, остановившиеся, глаза. «Ах, беда-то какая… Совсем окоченел парень!» Тихон сильнее, уже руками, затормошил мальца, но тот не шевельнул ни рукой, ни ногой, ни бровью. Старик перекрестился, осторожно поднял обмякшее тело и понес к подводе.
Рыжко навострил уши, нетерпеливо, затоптался на месте. «Стоять, служивый», — с тревогой приказал ему Тихон. Он сбросил с себя тулуп, расстелил по сену во всю ширину розвальней и уложил несчастного, закрыв его широкими полами и воротником.
Испуганный конь бежал быстро. «Может, еще жив, — думал Тихон, опустив вожжи и мысленно одобряя коня, вдруг ставшего расторопным. И что за парнишка? У нас в поселке такого нету, в Гоньбе тоже не видел. На городского смахивает, вон рукавички-то магазинные…»
На раскате дровни ударились о бровку дороги, подпрыгнули, и из-под тулупа донеслось что-то вроде стона. «Или поблазнило?» — подумал Тихон. Он прислушался — и снова уловил хриплый стон, но уже отчетливый, явственный. «Живой, живой малец! — обрадовался Тихон. — Повезу-ка его поскорее в сельсовет, разотрем… А оттуда в город, в больницу…»
Евдокия Ивановна, как только вернулась домой, сразу подступила к Егору:
— Врешь ты все! Куда дел Васятку, говори! Все равно дознаемся!
А сама — в слезы.
Вся семья обрушилась на Егора, да он и сам почувствовал, что с Васькой что-то неладно, и уже не мог больше скрывать правду, рассказал все как было.
— Собирайся в милицию! — приказала Евдокия Ивановна и повела его в ближайшее отделение.
А милиция в это время разыскивала родителей мальчика, еще вчера доставленного в городскую больницу с лугов в беспамятном состоянии. Узнав горестную весть о сыне, мать поспешила к нему.
6
Очнулся Вася утром. Низко над ним стояло белое небо. Небо? Да это же обыкновенный потолок! Вася испугался: где он, что с ним?
— Выспался?
Вася повернул голову и увидел женщину в белом халате.
— Ма… — произнес он.
— Нет, не мама. Мама в коридоре сидит и ждет, когда ты откроешь глаза.
— А что со мной?
— Уснул крепко. Сейчас позову маму, подожди.
Едва женщина в белом халате вышла, Вася начал терять сознание. Он еще успел открыть глаза и смутно угадать двух вошедших в палату женщин, одна из которых голосом мамы спросила: «Узнаешь меня, сынок?», а ответить уже не мог — стало тяжело, словно на него навалилась гора. Две недели Вася метался между жизнью и смертью. Иногда ненадолго приходил в сознание, понимал, что находится в больнице.
Лечил Васю доктор Роман Сергеевич, человек немолодой, с ежиком седых усов над губами, с холодной мягкой рукой, которую часто клал на Васин лоб. Голос у доктора был басовитый, точно он говорил в пустую бочку. За доброту и чуткость больные любили старикана, называли за глаза Ромашей.
Ромаша справился с высокой Васиной температурой, с бредом и беспамятством. Вася лежал теперь почти в нормальном состоянии. Его глаза весь день были открыты — он думал, думал… Стопы и пальцы рук становились черными. Было над чем задуматься!
7
Мать бывала в больнице каждый день и всегда старалась увидеть Романа Сергеевича. Она заглядывала в глаза доктора, пытаясь что-то прочесть в них, но тот прятал глаза под седыми бровями или отводил в сторону. Бубнил он одно и то же:
— Будем надеяться на лучшее. В одном я уверен: больной спасен от летального исхода, это большая победа. Добавить ничего не могу, мамаша.
А ей хотелось услышать другое, что вот, мол, минет еще немного дней — и Вася встанет на ноги, пойдет, а потом плясать станет. Нет, о пляске Ромаша что-то совсем не заикался — и сердце матери поднывало, тревожилось.
В палате, кроме Окунева, лежали еще трое: один был совсем уже юноша, года на три-четыре старше Васи. Звали его Игорем. Он много спал, объясняя, что спится ему от уколов, вечерами не давал разговаривать, командовал прорезающимся баском: «А ну, малышня, баиньки! Больше — ни звука!» Сам засыпал быстро и во сне чмокал губами, будто сосал соску.
Рядом с Игоревой стояла койка Олежека, семилетнего мальчика. Тощенький, бледный, он часто жаловался на боли в животе и то и дело требовал грелку.
Зато третий, Тимка, у которого все лицо заляпано конопушками, был веселый и артельный, да и по возрасту подходил Васе, тоже в седьмом учился. Он всегда менял воду в общем палатном графине, уносил на кухню Васину посуду после еды, угощал всех грецкими орехами, которыми часто баловала его сестра, помогал кастелянше менять постельное белье… В больнице Тимка оказался после того, как по неосторожности опрокинул на себя кастрюлю с супом. Ожог сильно мучал его, но сидеть и лежать было не в характере Тимки — он то шастал по палате, то надолго исчезал, возвращаясь с кучей больничных новостей.
Вася лежал в одной длинной белой рубахе, ему не разрешалось вставать. А мальчишке порою так хотелось пройтись по палате, посидеть у окна, выйти в коридор, чтобы глянуть на оживленную городскую улицу — так хотелось, что хоть плачь!
Однажды он попросил нянечку:
— Тетя Валя, принесите мне штаны.
— Зачем?
— Хочу по палате пройти, а в рубахе стыдно.
— Что ты, что ты, Вася! Роман Сергеевич меня со свету сживет за такие дела, знаешь, какой он у нас строгий?! Нельзя — значит, нельзя. Нет, нет, не моту — и не проси!
Тогда Вася решил уговорить Тимку. Это было утром, после врачебного обхода. Тимка как-то сразу понял друга, согласился:
— Попробуй, может, зря лежишь, ходить пора, — мудро заметил он, протягивая Васе свои полосатые брюки на резинке и укладываясь под одеяло. — Помочь надеть?
— Сам справлюсь, — ответил Вася. Глаза у него повлажнели — от радости чуть не заплакал, лицо засветилось от предстоящего удовольствия.
Он натянул брючки, сел на койке… А встать на ноги не решался. Тимка следил за каждым движением друга, готовый в любой момент прийти на помощь.
К Васе подошел Игорь:
— Держись крепче за меня.
Коснувшись обеими ногами пола и опираясь рукой о плечо Игоря, Вася быстро приподнялся и всю тяжесть тела перенес на ноги.
— Ой!
Резкая боль ослепила, оглушила, он упал на койку, и если бы не руки Игоря, мог бы разбиться в кровь.
На крик в палату вбежал Ромаша, а вслед за ним — сестра со шприцем. Васю быстро привели в чувство. Мальчишки примолкли в ожидании грозы.
— Кто ему дал брюки? — строго спросил Ромаша.
— Я, — тихо ответил Тимка.
— Ах ты, добрая душа, Тимофей Иванович! Зачем же ты это сделал? Видишь, что получилось… Доктором пока тут служу я, а не ты.
— Простите, Роман Сергеевич, простите, — лепетал покрасневший Тимка. — Не подумал.
Об этом случае узнала и мать — нянечка рассказала. Она всплакнула, и захотелось ей хоть чем-то утешить сына, хоть что-то сделать, чтобы порадовать его. Но что она могла?
Она вспомнила о Ефимовом ножичке со звездой и саблей на рукоятке. Давно уже Егор просит отнести складешок Василию, говорит, что брал его, чтобы лед с лыж отбить, а теперь надо вернуть…
Она как положила его в ящик, так и не трогала: «Зачем он ему, больному?» Теперь же подумала другое: «Вася любит Ефима, ножичек напомнит ему о дяде. Надо отнести, пусть порадуется».
На следующий день, отправляясь в больницу, она взяла с собой Васино сокровище.
Сын обрадовался, когда подала ему ножичек.
— Спасибо, мам. Я его недавно во сне видел, в руках держал… Правда. Ну, как там Егор?
Мать молчала. Не хотелось огорчать сына своей открытой, необоримой враждебностью к Егору, к его семье, считающей Егора не виноватым. Но ведь она не могла и лгать сыну!
— Ты почему молчишь, мама? Я про Егора спрашиваю.
— А ну его! Не разговариваю я с ним.
— Все на базар ходит?
— Совсем сбился с пути. Поступил на моторный завод — и опять ушел: не по носу.
— Мам, не надо за меня ругать Егора.
— А что же, по головке его гладить? Бросил парнишку в стогу — замерзай…
— Так я не мог уже идти! А он тянул меня на лыжах, сам весь измучился.
— Ладно, Вася, не будем об этом. Потом поговорим. Вот дядя Ефим обещает приехать, записку прислал.
И Евдокия Ивановна начала читать Васе Ефимова послание.
Иван Шумилов. Петушок. Повесть (продолжение).