ПОЛИНКА.net

Шумилов И.Л.
Петушок. Повесть (начало).

3
Евдокия Ивановна всю ночь промаялась без сна. Едва только пропел петух, она вскочила, оделась и вышла из дому.
Морозом обожгло лицо, колени.
Дорогой думала о Васе. Худенький он, слабенький. Вроде и кормить она старается его чем получше, а все же бледненький, жилочки синие на висках видны. Да и чем кормить-то? Война хоть и кончилась, а живем по тем же карточкам. Когда уж все это установится? Скорей бы.
Зачитывается еще сын. Уткнется в книгу и может полдня или целый день просидеть пень пнем, даже есть не спросит. Гонишь, гонишь его на улицу, а он как глухой. Щелкнешь по макушке, ответит: «Сейчас, главу кончу».
Зато веселый парнишка. Приходит из школы, садится за стол:
— Мам, я вдребезги есть хочу.
А после еды:
— Ну вот, вдребезги налопался.
Где он подхватил это словечко? Придумает же! Однажды она пригрозила ему:
— Васька, туши свет, а не то поколочу вдребезги! Расхохотался, ой как расхохотался!
— Мам, ты у меня юмористка.
За спиною в утреннем морозном тумане поднялось солнце — оно было чёткое, как будто вырезанное из оранжевой материи и наклеенное на серую. Ни одного лучика не отбрасывало от себя. Мороз лютел, снег под ногами повизгивал, хватал за колени и щеки.
В голове Евдокии Ивановны проносились картины одна безжалостнее другой: вот Егор топит Васю в дымящей полынье, и тот, раскинув ручонки, плавает подо льдом. Ой, какая холодная вода! У матери дрожь по спине пробежала… А вот жестокий Егор убил Васю, бросил, засыпал снегом, а один валенок из-под снега торчит, а из валенка высовывается пальчик, совсем-совсем белый.
Она не хотела распалять воображение, успокаивала себя, но тревога не проходила…
До Гоньбы дошла быстро, часа за четыре. Не шла, а бежала. Не помнила, как открыла дверь родительского дома, где теперь жила семья Ефима.
— Васятка у вас?
Ефим, починявший перед окном валенок, встал с низенького стульчика, повернулся всем телом. Шило у негр вдруг выпало из рук:
— Ты откуда взялась?
— Так не был он у вас? Васятка?
— Нет, не был, — бледнея, ответил Ефим. Евдокия Ивановна опустилась на стоявшую у двери кровать и закрыла лицо обеими руками.
— Погубил он его! — сквозь слезы закричала она.
— Постой, постой, Дуня, не плачь. — Ефим шагнул к ней. — Расскажи толком, что случилось? Да не паникуй. Чего разревелась раньше времени! Кто погубил?
— Егорка!

4
Ложе, вырытое Егором и Васей в стогу, оказалось мало для Васи. Вначале он, мгновенно заснувший, не почувствовал этого, но когда разоспался и вытянул ноги, они очутились на холоде, высунулись из стога. Застывшие, твердые, как кости, валенки грели плохо, и ноги стали беспокоить Васю. Глубокий и сладостный сон постепенно перешел в тревожный и мучительный.
И сниться стало Васе что-то синее и черное. Его обступил темный загадочный лес с длиннорукими колючими деревьями, потом поглотила непролазная чаща… Медведь, встав на задние лапы, угрожающе идет на него, по-собачьи визжит. Вася закричал, призывая на помощь Егора, но Егор запаздывал, и Вася побежал от зверя, все время натыкаясь на иглы хвои, на сухие жесткие ветки. Медведь обогнал его и снова пошел навстречу, разинув яркую пламенную пасть…
Наступило минутное просветление. Он смутно начинал сознавать, что лежит в стогу и что около него крутится та самая черная собачонка, которая шла за ним, чувствовал запах ее шерсти, слышал жалобное повизгивание; ему хотелось позвать ее и пригреть, но встать он не мог, на ногах лежало что-то тяжелое…
И снова привиделось: лежит в пахучей траве, а в лицо шумным потоков сыплются с неба звезды. Точно иголки, они колют лицо. Вася смахивает их, поворачивается лицом к земле, а звездопад не прекращается. «А как же небо? — с ужасом думает он. — Неужели останется без звезд? Черное будет, вечно черное».
Вася пытается вскочить на ноги — и окончательно просыпается.
Сквозь реденький клок сена, закрывавший вход в его пещеру, пробивается свет. Вася сел, раздвинул сено и выглянул из укрытия: на лугах утро, ослепительно сверкает снег. Вылез из стога, поежился, поводил плечами, потер лицо: в щеку дует колючий ветерок. «Весь вечер и всю ночь проспал. Вот это даю!»
Ноги будто одеревенели, какими-то чужими стали. Отлежал, что ли? И пальцы не чувствуют ни валенка, ни друг друга. «Вдребезги окоченели. Надо обмотать их шарфом. Мамка за шарф не похвалит, но простит. Наверну шарф и двину». Негнущимися припухшими руками Вася стягивает с шеи шарф, чтобы разрезать его надвое и обмотать обе ноги. Но в кармане нет ножа — вчера Егор не вернул. Он с трудом разувает левую ногу, снимает с нее носок и, окутав шарфом от пальцев до колена, всовывает снова в валенок. Тесновато, жмет, но что поделаешь? А на правую Ногу надо надеть второй трикотажный носочек. Вот и хорошо. Теперь можно идти.
Опираясь руками о стог, попытался встать, но тут же упал. Еще одна попытка — и снова неудачная…
Ах, да что же это такое?! Что же делать? Сидеть, что ли? Ему вспомнились рассказы, не раз слышанные от взрослых: только на ходу можно спастись от мороза, сидеть и лежать нельзя — уснешь, замерзнешь. Надо идти. Вот разве опять в стог забраться? Там тепло, это верно, но ведь с голоду пропадешь: и так живот уж к хребту прирос и во рту все высохло. В деревню надо, к дяде Ефиму.
Цепляясь за стог, Вася поднимается на ноги. Стоять тяжело. Надо идти, разминаться. Шаг, второй, третий… Ноги не слушаются, он падает лицом в колючий холодный снег, долго лежит, ощущая горячее сухое першение в горле. Идти! Перед глазами мутно… Он становится на колени, упирается в снег руками, распрямляется пошатывается.

Шаг, второй, третий, четвертый… десятый. И снова валится пластом, не успев даже выкинуть руки вперед, чтобы смягчить падение. Острые осколки снега, точно стеклянные, впиваются в лицо. Он долго лежит ничком, не пытаясь вытирать слезы.
Мама, мама, где ты? «Идти!» — будто кто-то приказывает ему, и Вася опять поднимается.
Так шел и падал, снова поднимался и шел. Десять шагов — падение, еще десять — снова лицом в снег. Все мешалось перед глазами: стога в белых шапках, полоски темных, застывших от мороза кустов. И весь луг словно вымер: ни человеческого слова, ни стука, ни скрипа подводы. «Идти!» — стучало в голове, и он, стиснув зубы, одолевая сладкую власть покоя и неподвижности, опять вставал.
Но силы покидали его. Кое-как добрался он до одонка, зеленевшего неподалеку. Полежал на сене. Кажется, обморозил лицо… Начал тереть его снегом. Надо как-то укрыться от ветра… Он дотянулся до двух виц, воткнул комлями в снег неподалеку друг от друга набросал на них сена и уселся под это укрытие, как под забор. Тишина. Не дует, не обжигает лицо. Он хорошенько умостился, вытянул ноги, закрыл глаза. «Вот лицо отойдет — двинусь дальше».
Вдруг все переменилось. Вася мгновенно очутился дома, в своей кухоньке. Он сидит за столом, мать раздевает его, гладит по волосам, проводит шершавой ладонью по лицу, плачет и смеется сквозь слезы:
— Жив! Слава богу! — говорит она. — Совсем ты застыл, сынок, ну куда это годно?
— Ничего, — отвечает он. — Мне тепло, верно, мама, очень тепло!
— Теперь спать, — говорит мама.
— Спать я хочу. Вдребезги хочу спать.
Почему-то рядышком со столом оказалась печка.
На ее кирпичи даже не надо было подниматься — печка была очень низкая, ниже стола. Не успев удивиться такой перемене, Вася валится на теплые кирпичи и уже сквозь сон слышит, как мать снимает с него валенки.

Иван Шумилов. Петушок. Повесть (продолжение).