ПОЛИНКА.net

Шумилов И.Л.
Петушок. Повесть (начало).

12
На новую квартиру однажды пришла баба Луша, принесла сахару. Она спросила о матери и, кажется, осмелела и повеселела, узнав, что той нет дома. После бабушки пришли уличные товарищи. Но с ними Вася никак не мог разговориться — они молчали, словно пугаясь своего старого знакомого. Заглянула как-то и Маргарита Григорьевна, сидела больше часа. Пообещала Васе оказать помощь в устройстве в дом инвалидов.
Но мать резко возразила:
— И не думайте! Пока я жива, никуда он не пойдет.
Приходили школьные друзья… А вот Егор не показывал глаз. Видимо, из-за гнева Евдокии Ивановны. И не было Клёны… Да помнит ли она его старый адрес? Наверно, мимо ушей пропустила, когда говорил, где живет.
Вася коротал дни в четырех стенах, пока что чувствовал себя в квартире постояльцем, чужим и бесправным. Правда, книжки, которые приносили друзья, помогали ему забыться.
— Почему мало ешь? — говорил отчим за столом. — Не в гостях, а дома находишься. В рот тебе никто не смотрит. Ешь, мы заработаем. Одного прокормим, хоть и трудно все доставать.
После этих слов Васе хотелось встать из-за стола.
По воскресеньям мать и отчим никуда не уходили. Держались они рядышком, отчим заигрывал с матерью, грубовато подшучивал над ней. Ударяя ладошкой по спине, говорил:
— Ах, Дуся, какая ты у меня гладкая! И всегда будешь такой!
Вася не мог выносить этих шуток — он с утра покидал дом. На дворе было легче, покойнее. Здесь воздух, небо и солнце не принадлежали отчиму, Вася мог вдоволь наслаждаться ими.
Во дворике он тренировал свои ноги, одолевал боль при ходьбе. Часто выходил за калитку и подолгу смотрел на проходящих мимо людей, на деревья, выбросившие листья, на лужи, в которых купались воробьи, на стаи летающих голубей.
Однажды в воскресенье, когда он стоял у калитки, напротив их дома остановилась подвода. У Васи ёкнуло в груди: с тележки соскочил и, отряхивая с одежды соломинки, шел к нему дядя Ефим. Он обнял племянника, похлопал по плечу:
— Ну вот, ну вот, — говорил он. — Совсем жених! И усишки пробиваются… (Вася покраснел). Мать с отцом дома?
Он раскрыл настежь ворота и завел во дворик лошадь. Вася обрадованно ковылял вокруг дяди Ефима, скрипел протезами, рассматривал лошадь, телегу.
— Руки тебе привез, — улыбнулся дядя Ефим, привязывая к телеге распряженную лошадь. — Вот! — И он вынул из-под соломы сверток.
Вася хохотнул. Какие такие руки? Вечно этот дядя Ефим шутки выкидывает. Ему лишь бы посмеяться.
— Пойдем примерять. Не знаю, пригодятся ли. Возьми костыли под мышку, а сам об меня обопрись, ну, пошагали!
На крыльцо вышли мать и отчим — встречать гостя.
В свертке действительно оказались «руки» для Василия: блестящие черные хромовые перчатки, сшитые самим дядей Ефимом. Пальцы туго набиты ватой, а к большому и указательному правой перчатки пришиты медные пластинки, соединенные тугой пружиной подобно тому, как соединяются бельевые прищепки.
Перчатки крепко застегивались на руках выше запястья.
— Можешь держать вес килограмм до трех, сильная прищепка, — говорил дядя Ефим.
Вася отвел левой рукой большой палец правой, прищепка раскрылась, он захватил ею зеркало, стоявшее на столе, приподнял — зеркало не выпало. И он начал пробовать свою новую руку на всех вещах, что попадались на глаза.
— Вот, смотрите! — ликовал он, поднимая перчаткой то отчимову пепельницу, то материну туфлю.
Мать хлопотала у стола. Отчим суетился у шкафа. Довольный и веселый, дядя Ефим не отставал от племянника:
— А ну, вот этот чайник понеси! Чайник с водой прищепка тоже удержала.
— Ведро! — кричал дядя Ефим.
И его Вася поднял, только воды в нем было не больше двух литров.
— Для такого гостя, Дуся, принеси-ка филея из погреба! Куда нам его, солить, что ли? У нас хватит…
Вася заметил, как мать поморщилась от хвастовства отчима, однако без слов отправилась в погреб за мясом высшего сорта. Обедали с водкой. За столом Вася опять испытывал перчатку. Ложку она держала так цепко, что та ни чуточку не качалась, щи не проливались.
Вася быстро наелся, вылез из-за стола, ушел в свою комнату. А мужчины и мамка сидели за столом, пили, ели, разговаривали. Дядя Ефим пробовал заводить песню. Петь он любил вместе с сестрой и теперь приставал к ней — споем да споем, а она отнекивалась, дескать, какие песни — сердце на песни не поворачивается.
— И чего тебе ныть? — вмешался Илья Никитич. — Нет у тебя никакой нужды! Полная хозяйка в доме! Ты с брата пример бери, никогда не унывает.
— Да, братец у меня, слава богу, веселый.
— А чего с кислой рожей ходить?! — говорил дядя Ефим.
— Да ведь в жизни горя много, братец, оно к земле пригибает.
— Кто под смертью ходил, тому жизнь как подарок, — ответил дядя Ефим. — Тот живет да радуется — нарадоваться не может.
— Это точно! — подхватил отчим. Хотя он не воевал (их эшелон разбомбили на пути к фронту, его ранили, после госпиталя стал прихрамывать и вышел из армии «по чистой»), он любил в разговорах ввернуть словцо о себе самом как о тертом фронтовом калаче. — Это точно! Мы, фронтовики, без вина пьяные! Мы так пляшем, что с потолка штукатурка летит!
— Хватит тебе, Илья, — оборвала мать.
Захмелевший отчим притих.
— Они-то вернулись… — снова сказала мать и умолкла. Послышался ее всхлип. Вася часто задышал, у него пересохло горло, и он сжал зубы, чтобы не разрыдаться.
— Ну, довольно, Дуся, довольно, — говорил отчим. — Не век же весь теперь убиваться.
Мать притихла, мужчины тоже молчали. Тишину нарушил дядя Ефим:
Зачем сидишь ты до полночи
У растворенного окна?
Кого ты ждешь, о ком страдаешь?
Заветных песен не поешь, —
затянул он. И мать припарилась к нему, повела высоким грудным голосом. И когда песня кончилась, она сказала:
— Напоешься — и на душе вроде легче станет.
— А как же, а как же! — подхватил дядя Ефим.— Песня душу лечит. Мне почему-то вспомнился сейчас гармонист и песельник, в эскадроне нашем был. Пашка Заев. Попали мы раз как-то в окружение, зажали нас басмачи в ущелье, ну, думаем, все, не вырваться. А Пашка похаживает да посвистывает, кустики и птичек рассматривает. Командир ему: «Ты что, Заев, рассвистелся? Весело?» — «А что? — отвечает Пашка. — Плакать? Останется жизни моей минута, а я все равно буду веселый в эту самую минуту, потому что живу и не знаю, последняя ли она». Вот мудрец был какой.
«А сам-то ты не такой ли? — думал в своей комнате Вася. — Может, никакой не Пашка, а ты ходил там и посвистывал, а теперь на Пашку сваливаешь, потому что хвастать не любишь…»
Провожали дядю Ефима с поцелуями. Когда подвода завернула за угол и скрылась, Вася вдруг вспомнил Клёну… Вот так всегда у него выходило: начнет думать о дяде Ефиме — тут же впутается Клёна; вспомнит порой о Клёне — на память придет дядя Ефим… Почему-то эти два человека, по внешности такие разные, рядышком поселились в его голове.

Иван Шумилов. Петушок. Повесть (продолжение).