ПОЛИНКА.net

Шумилов И.Л.
Петушок. Повесть (начало).

11
Илье Никитичу не очень-то хотелось тащиться в больницу только за тем, чтобы поближе сойтись с несчастным сыном своей будущей жены, да ведь как будешь противиться Дусе, коли она просит, — надо угождать, а потом оно будет видно, толкач муку покажет.
Пошел он не с пустыми руками — в карманах лежали кульки с конфетами, мармеладом и пряниками— выменял на мясо у базарных торговок. «Чем мальчишку к себе приманишь, как не этим?» Показал все покупки Дусе — вот, мол, смотри, я не какой-нибудь сухарь, я со всей душой к твоему сыну. И та одобрила его, не словами одобрила, а глазами, он это видел.
Вошел в палату и ласково, как только мог, поздоровался. На тумбочку начал выкладывать свои драгоценности, чтобы сразу ошарашить мальчишку.
Но Вася не спешил угощаться сладостями. С недоверием, холодно и как-то опасливо смотрел на пришельца, на его широкие и густые, сросшиеся черные брови, на розовые тугие щеки, столь необычные в больничной палате.
— Ты, Василий, не очень тужи, — хрипловатым баском заговорил Илья Никитич. — Вот сидят на базаре некоторые, войной искалеченные, — ну и что? Жить хотят пошире — вот и сидят. Посидел день, смотришь, картуз меди и серебра домой несет. Живут не хуже, чем здоровые. Дома собственные строят. Люди их жалеют, никто мимо не пройдет, пятак, десятик, двадцатик кинет, а который и рублевку и даже трояк, особенно спьяну. Иные инвалиды по вагонам ходят, по вокзалам, на гармони играют и поют — для них песни складывает один старик, я его знаю, Поэт называется, живет гдегто на Горе, по базару часто шатается.
От этой утешительной речи Вася не повеселел. Он сжался под одеялом и продолжал посвечивать глазами, как зверек. Илья Никитич погладил его по закрытым ногам.
— Новые будут лучше старых, крепкие, неизносимые, — пошутил. — И болеть никогда не будут, ныть от погоды. Мозолей сапогами тоже не натрешь. Не тужи! Нынче доктора не то что руки-ноги, даже головы новые пришивают! — Он хохотнул. — Я сам-то тоже на базаре вкалываю. Рубщиком туш работаю. Топор у меня, как у палача, большущий. Видал когда-нибудь? Нет? Придешь — посмотришь. Мясо у меня всегда есть, самый лучший кусочек — мой. Попробуй-ка не посули мне этот кусочек? Я осержусь и так тебе разделаю тушу, что ни один покупатель не возьмет. Я Дусе говорю: выходи за меня, с Ильей не пропадешь, у него завсегда на столе жарено-парено, ешь — не хочу! Да она что-то тянет, наверно боится, что сын будет против… А я ей говорю: сына я никогда не брошу! Я не какой-нибудь ветродуй, меня все знают, хоть кого спроси…
«Что-то очень уж разболтался мужик, — подумал Вася. — Расхвастался. От водки, что ли? Или вообще такой говорун?»
Прощаясь, Илья Никитич пообещал еще раз прийти, но Вася неожиданно буркнул: «Не надо». Илья Никитич ушел обиженный.
Через неделю принесли протезы и костыли. Ромаша сам надел ему эти блестящие, пахнущие лаком ноги из дерева и железа и произнес:
— А ну, дитятко, давай учиться шагать. Человек, без движения не может. Ну-ну, смелее!
Вася оперся о костыли, вынес правую ногу вперед (деревяшка стукнула об пол), но лишь только перенес тяжесть своего тела на эту ногу, громко вскрикнул от пронзительной боли, повалился на руки врача…
Упражнялся он ежедневно и притерпелся к болям. Впрочем, кажется, они поутихли.
— Готовься, Окунев, к выписке, — весело прогудел, однажды Ромаша. — Сообщи матери. Через день-два распрощаемся.
От этих слов Васю бросило в жар. Потом он раздумался и вспомнил деревню, дядю Ефима, рыбалку и купание на реке, походы в бор за грибами, сенокос… Утром пришла мать. Он тотчас передал ей слова: доктора. Лицо ее оживилось, повеселело, но вдруг как-то сразу сникло. Она опустила глаза и не в силах была, их поднять….
— Ты не рада, мам?
— Что ты, сынок! Как еще рада-то! Слава богу, кончились твои операции, перевязки, боли. Только вот что, сынок… — Она по-прежнему не смотрела на Васю. — Теперь уж зачем скрывать, надо говорить. Замуж ведь я вышла. Позавчера еще переехала к Илье Никитичу.
Сказав самое трудное, она чуть осмелела, подняла на сына виноватые и просительные глаза, ожидая его приговора.
Вася сжался, захлопал большими глазами. У него то пылали, то бледнели щеки — стыдно было за мать.
— Так что же ты скажешь, сынок?
Василий, не глядя на мать, пожал плечами, ответил едва слышно:
— Что теперь говорить?
— Не по прихоти какой-то пошла, сынок, сам знаешь. Когда можно было жить, жила и не хотела никакого замужества. А теперь — сам знаешь.. Думаю: для Васи хорошо сделаю — ведь у Ильи Никитича свой дом, в нем есть для тебя отдельная комната..
— Зачем она мне? — грубо бросил Вася.
Она уткнула лицо в платок и с минуту сидела без движения.
Вдруг почувствовала на плече его руку.
— Ладно, ладно, мам, не плачь, я здесь совсем псих стал, больше не будем говорить об этом, все! — с дрожью в голосе раскаивался он.
Она вытерла глаза платком.
— Тут Илья Никитич шоколадку тебе прислал и сыру, на мясо выменял. Ешь, — она положила все на тумбочку. — Тебе надо поправляться, вон как исхудал.
Его смятенное сердце сильно билось. То хотелось сбросить с тумбочки ненавистные отчимовы гостинцы и заявить матери, чтобы она больше не приходила к нему, что он уедет к дяде Ефиму, а она пусть живет со своим Ильей Никитичем и про сына забудет, то вдруг набегала на сердце волна жалости — он готов был кинуться к матери, прижаться, гладить ее волосы, в которых недавно заметил седые ниточки, просить прощения за горе, которое ей принес…
— Что же ты опять закручинился, сынок?
Он все-таки смог справиться с собой, загнать глубоко внутрь оскорбленное сыновнее чувство.
— Все! Все! Конец! Не говори больше об этом!
— Ну, вот и хорошо. Так за тобой можно завтра приезжать? Привозить одежду?
— Ладно, приезжай.

Подводу Евдокия Ивановна выпросила на фабрике — директор дал ей свою выездную лошадь. Раскрашенный ходочек — на резине, с плетеным коробком, с крепкими рессорами — не трясет, лишь покачивает. Васе будет одно удовольствие.
…И вот, наконец, они с Васей едут из больницы в свое новое пристанище, в дом мужа и отчима.
У пристани долго и старательно гудит пароход.
— Мама, скажи дяде, пусть повернет на набережную: хочу посмотреть, — шепчет Вася.
— Хорошо, сынок, сейчас.
Кучер завернул коня в переулок, резиновые колеса пролетки зашуршали по песку.
Вася глядел вперед, туда, где открывалось необъятное заречье. Где-то там, в таинственной и загадочной дали, земля сливалась с небом, но четкой границы между ними не обозначалось: на том месте полосою тянулась неясная синеватая дымка. Зато ближе к реке все было ясным и резким: темные ленты кустарников по берегам проток и озерушек, белесые травы на лугах, пестрое стадо коров.
Протоки, выходившие из Оби, текли не прямо — они огибали рыжие холмы и гривы. Отсюда, сверху, с высокого левого берега, они казались огромными серебряными дугами, впаянными в луга.
Кое-где пастухи зажигали прошлогоднюю побелевшую траву — широкие палы наступали на нее невысоким огоньком без дыма, а после огня оставались огромные черные кулиги. Впрочем, огонь не везде был виден — кое-где он растворялся и прятался в солнечном свете.
А вот и река. Широкая, сильная, она несет и лодки, и какие-то длинные плоты, — по самому форватеру. А вон, не так далеко, по той стороне реки, около бакена, идет небольшой пароход, белый-белехонький! Эта белизна всегда очаровывала Васю. Именно в ней и заключалась вся красота парохода, да, может быть, еще в огромной трубе, чуть наклоненной к корме…
Васе вспомнилась Клёна, ее светлая улыбка, красный бант на голове, похожий на гребешок. Где она теперь? Может, едет на этом пароходе? А что? Куда-нибудь в гости сплавала. У Васи разлилась в груди нежность.
— Что ты, сынок, задумался? — заметила мать.— Смотришь, какая у нас красота?
— Я ничего, — спохватился он. И, помолчав, вздохнул. — Теперь не поудишь.
— А что она, удочка? Детишкам да старикам забава, — утешала мать. — Пустая забава, зряшная. Ты уже не дите, ты парень у меня.
— А все равно охота поудить.
— Может, когда и сходим вместе, я тебе червяков буду насаживать. — И мать отвернула лицо в сторону, умолкла.
Между тем они свернули с набережной, поехали по переулку и вскоре остановились у крашеных тесовых ворот.
Мать поставила к воротам костыли, подала Васе руки:
— Здесь мы живем, сынок. Давай помогу сойти. Слава богу, доехали. Илья Никитич еще на работе? к вечеру придет. Ну, спасибо, Иван Иванович, хорошо доехали. А теперь, сынок, пойдем, будем устраиваться.
Вася, опираясь на костыли, шагнул к калитке.

Иван Шумилов. Петушок. Повесть (продолжение).