ПОЛИНКА.net

Шумилов И.Л.
Петушок. Повесть (начало).

10
Малышня ушла на обед. Вася лежал на койке, не хотелось открывать глаза. Он думал, что теперь уже скоро выйдет из больницы. Как хотелось увидеть город, деревья, реку, небо, облака! Да, начнется новая жизнь. Какой она для него будет?
Тихо стукнула дверь — и сразу же запахло борщом. К его кровати прошаркали шлепанцы. Кто-то поставил на тумбочку борщ и второе. Звякнула о тарелку ложка, Вася открыл глаза. И увидел… нет, не няню, обычно носившую ему еду, а девочку, незнакомую девочку, по возрасту, пожалуй, свою сверстницу.
Она смотрела на него вопросительно и чуть насмешливо. «Что же ты не встаешь? — будто говорили ее глаза. — Я же обед тебе принесла. Ну, подымайся!»
«Ага, новенькая», — подумал он, увидя на ней не белый халат медика, а обыкновенную полосатую пижаму и широковатые брючки — одежду больных.
Лицо у девочки было смуглое, серые глаза — большие, открытые, нос — прямой, рот чуть великоватый… Ничем особенным, ярким и запоминающимся не блистало это лицо, но оно притягивало, Вася не мог оторвать от него глаз.
— Вот лежебока, — девочка засмеялась.
И Вася увидел, что у нее полон рот зубов, и все они один к одному, ровные, белые и сверкающие, как блесны, на которые он осенью, бывало, вытягивал окуней. Раньше он что-то не замечал у девочек зубов, ни у одной не видел, словно все они были беззубые.
— Ты больная или тут работаешь? — насмешливо спросил он, чуть порозовев лицом.
— Больная. Позавчера положили. Ну, что ты, Вася, не встаешь? Все остынет, придется холодное есть.
— А я… что-то есть не хочу. Аппетит пропал.
— Не выдумывай!
— Откуда ты знаешь, что я Вася?
— Мне на кухне сказали. Неси, говорят, обед в пятую палату Васе Окуневу. Да не разлей. Я и понесла.
— Спасибо.
— А меня зовут Клёной.
— Какое имя… чудное. Как же в журнале в школьном его пишут?
— Клеопатра.
— Вот чудно! — засмеялся он и вдруг совсем смутился, покраснел. — Никогда не слышал.
— Это папа мне его выкопал. Он у нас с причудами. Говорит, царица такая была в Египте, Клеопатра, голос имела нежный, сладкий, всех привораживала им. — И Клёна засмеялась, засверкала своими бесчисленными зубами-блеснами.
— Спасибо, Клёна, за обед, — не зная, как продолжать разговор, робко вымолвил Вася.
— А здесь, в больнице, мне вчера еще одно имя дали, — снова заговорила Клёна. — Я помогала нянечке разносить обеды — и один дядька окликнул меня сзади: «Петя!» Он думал, что я мальчишка: ведь на мне брюки. Ну, и прилипло: все меня «Петя» да «Петя», а один дядька еще интереснее: «Петя-Петушок». А верно, что я на мальчишку смахиваю? — Она тряхнула головой. — Ну как, похожа на Петю-Петушка?
— Немножко, — ответил Вася.
Он со страхом подумал о своих забинтованных култышках, которые держал все время под одеялом. «Что делать? Что делать?»
— Вот и узнали друг друга, — сказала Клёна. — Почему ты не встаешь? Стесняешься?
Он не ответил.
— Ладно, я уйду, а ты начинай обедать. Потом вернусь за посудой. — И она быстро вышла из палаты.
Вася ел торопливо, с опаской посматривая на дверь. Но Клёна пришла как раз вовремя, когда он уже кончил есть и спрятал себя под одеяло. Она произнесла каких-то два-три слова и ни на минуту не задержалась. «Узнала все обо мне и не хочет дружить», — решил Вася.
В больнице Клёну сразу полюбили. Окруженные угрюмыми постными лицами, ушедшие в скорбные и нудные разговоры о своих и чужих недугах, больные увидели в девочке пришелицу из другого мира — мира здоровья, безоблачности, красоты, и обрадовались возможности прикоснуться к этому миру. Каждый хотел поговорить с ней, потрогать за растрепанные волосенки, погладить по узенькому плечу. В столовой, где Клёна помогала нянечке разносить блюда, — только с ней или о ней разговор. «Мне, Петрушка, добавки, в аппетит пошло». «Петушок, а нам бы горчицы» (хотя горчица стояла неподалеку). «Петенька, это не ты ли борщ варила? Очень вкусный!»
Все соревновались в том, как лучше пошутить с девочкой, вызвать ее щедрую улыбку, доставить ей радость. А когда Клёна вплела в волосы красную ленточку, кто-то сказал: «О, у Петушка гребешок появился!»
Вася проснулся, с наслаждением потянулся и почувствовал себя здоровым, сильным, всемогущим…
Придет ли сегодня Клёна? Это было первое, о чем он подумал. Потом вспомнил о чистом альбоме и коробке карандашей, принесенных матерью и уже несколько дней лежащих в тумбочке без движения, зaхотелось рисовать.
После завтрака, в ожидании врача, все мальчишки улеглись. Вася достал бумагу, карандаши и задумался. Что же он будет рисовать?
В Васиных рисунках все двигалось. И получалось это как-то само собой. Если он рисовал, коня, то обязательно бегущего, если всадника на нем, то со вздутой на спине рубахой. Пароходы у «художника Окунева» непременно дымили, дым уходил назад и обрывался за рамкой рисунка. А какой бурун струился за кормой! Сразу можно увидеть, что пароход не тащится как-нибудь, а мчится под парами. Автомашины бежали конечно же, по грязной дороге, из-под колес веерообразно летели брызги, и на радиаторе плескался алый флажок. А как же иначе покажешь, что машина не стоит на месте? Даже у деревьев ветки от сильного ветра вытягивались в одну сторону, а с ними и листочки.
Сейчас Вася задумал нарисовать свое любимое: скачущего коня.
Трудно удержать карандаш между двумя ладонями, водить им неловко, он не слушается, прыгают линии вкривь и вкось. И бумага ползет под рукой, смещается… Но Вася испорченный лист откладывал и брался за другой, за третий…
И вот, наконец, появилась на листе напряженная голова коня с раздутыми ноздрями, вытянутая шея с космами гривы, и начала вырисовываться выброшенная вперед нога. Ногу эту он особенно любил рисовать, тщательно выводил крупное копыто, бабку, тонкую голень, мощное колено.
Прошли напряженные минуты — и из небытия возник серый, с синеватым оттенком конь, весь в темных мелких яблоках. Оставалось там, за конем, провести линию горизонта и на ней одним тоном нарисовать загадочные и неподвижные кусты, чтобы еще сильнее выразить веселый бег коня…
Рисуя, Вася почему-то думал о Клёне. Казалось, что она стоит, за его спиной и глядит на каждую линию, на каждый штрих.
После врачебного обхода Клёна появилась у них в палате.
— Здравствуйте, мальчики! — приветствовала она всю палату. — Вам не скучно без меня?
Все отвечали, что скучно, что она редко ходит к ним.
Клёна обошла все койки, с каждым парнишкой перебросилась словами и подошла к Васе. Он успел уже закрыть альбом. Руки с тумбочки убрал.
— Ты, кажется, рисовал, Вася?
И сама открыла альбом, вгляделась в коня.
— Ой, это ты нарисовал?
— Ну, что тут такого, — ответил он, стараясь поглубже упрятать авторское тщеславие и в то же время доказать, что такой рисунок для него не больно великое достижение.
Клёна показала рисунок всей палате.
— Да ты, Вася, художник! Вот не знала.
— От слова «худо».
— Не скажи! Давай еще рисовать? Я тебе карандаши буду застрагивать.
— А что рисовать-то? Тут нечего. — Ему не хотелось показывать ей, что карандаш он держит двумя руками.
— Придумаем! — уверенно сказала она. И сразу же выпалила: — Будем рисовать кошек, собак, волков, медведей… козочек…
Такая программа Васю не очень устраивала.
— Свиней, — пошутил он.
Она засмеялась. И смех ее был как звон серебряного колокольчика — такой веселый и желанный.
— Завтра, — совсем засмущался он и убрал альбом в тумбочку.
После многих пасмурных дней, когда все вокруг заполнено серой мглою, не имеющей ни начала ни конца, когда на земле неуютно, и каплет с голых» веток, я в комнате весь день стоит полумрак, — после таких муторных дней вдруг где-то на горизонте очистится краешек неба и заголубеет, точно лепесток анютиных глазок, — ах, как он изменит настроение, этот цветной лоскуток! Человек заглядится на него, как на какое-то чудо, которое он видит впервые, и в скучающей по солнцу душе его родится что-то светлое, праздничное…
Именно на такого человека походил сейчас Василий Окунев.
Впрочем, он не был всегда таким — легко переходил из одного состояния в другое…
Без Клёны — почти все время думал о ней, намеревался сказать ей много интересного и важного, но лишь только она оказывалась рядом, впадал в оцепенение, которое сам же после определял как «дурацкое», — и как ни старалась Клёна разговорить его, он не мог выдавить из себя ни одного путного слова. Иногда, особенно после долгих раздумий о себе, в нем рождалась озлобленность, и он во всем не соглашался с девочкой, возражал, спорил, а то и язвил.
Однажды сказал ей:
— Какой ты Петушок, ты Сорока: на каждый колышек садишься и стрекочешь.
— Какая есть, такая буду. Наплевать! — ответила она.
Ну, зачем он сказал ей такие слова! Правда, она, кажется, не обиделась, но самому ему эта дерзость стоила многих горьких минут.
Назавтра же они вместе рисовали картинку из книжки. Клёна очиняла карандаши, поддерживала бумагу, стирала резинкой то, что просил стереть художник. А потом учила его писать, водила его руки по бумаге, прижимала к тумбочке тетрадь.
— Ты забудь про вчерашнюю «сороку», — глухо промолвил он.
— А! Я давно забыла.
С помощью Клёны Вася научился неплохо писать. Он начал переписывать из книг стихи и даже прозу. Из детского журнала перенес в свою тетрадь рекомендации, как построить самодельную шлюпку.
Однажды, когда Вася рисовал, в палату вошла Клёна. Немного посидела с ним на койке и вдруг сказала:
— Меня выписывают.
Она произнесла это без особого ударения, как нечто обычное, незначительное.
— Выписывают? — Василий вспыхнул. — Почему?
— Как почему? Ясно же почему: я выздоровела.
Положив карандаш, он откинулся на подушку.
— Уф! Вдребезги устал!
— Я пришла попрощаться с вами, — сказала Клёна, обращаясь ко всем мальчишкам.
Она обошла их, каждому пожала руки. Последним был Вася.
— В городе еще увидимся. Когда-нибудь я встречу картину художника Василия Окунева!
У дверей помахала рукой. Последнее, что врезалось Васе в память, был красный бант-«гребешок» на ее голове.
При утреннем обходе доктор Ромаша сказал:
— Полковник из райсобеса о тебе очень заботится. Сказал, что скоро сделают протезы. Не будешь ползать, будешь ходить по-человечески. Уразумел?
— Ага, — кивнул Вася. — Хоть не совсем по-человечески…
— Ну-ну, чтобы от тебя такого больше не слышал!
— Да я ничего.
— Это твое любимое словечко, Окунев: «ничего». Гляди веселее!

Иван Шумилов. Петушок. Повесть (продолжение).