ПОЛИНКА.net
З. И. Воскресенская
Оркестр
Рассказ сына (начало)
Когда я проснулся, бабушка гладила моё бельишко, которое уже успела выстирать.
— Я хочу побродить по Москве, посмотреть, какой она стала,— сказал я.
— Пойдём вместе,— предложила бабушка.— И имей в виду, что Москва на военном положении. Вечером без пропуска ходить нельзя, и «он» прилетает почти каждый вечер около десяти часов.
— Кто это «он»? — спросил я.
— Кто? Гитлер. Но не очень-то «он» разгуливается, наша зенитная артиллерия бьёт метко, и только некоторые самолёты прорываются. Сегодня я дежурю во дворе,— сказала веско бабушка,— женщины — во дворе, мужчины — на крыше.
— Значит, я буду дежурить на крыше,— решил я.
Мы вышли на улицу. По мостовой двигалась колонна автомашин, и в них покачивались какие-то странные фигуры, закутанные в этот жаркий день в войлок и рогожу.
— Это вывозят музейные ценности — скульптуры, картины, чтобы они не погибли от бомб,— объяснила бабушка.
Подошли к Охотному ряду. Перед гостиницей «Москва» люди большими кистями, больше похожими на метлы, раскрашивали площадь. Я пригляделся: макая кисти в вёдра с краской, на площади рисуют купы деревьев, крыши домов.
— А, это чтобы фашисты сверху не узнали Москву,— догадался я.
— Да, все площади разрисованы. Большие художники работают над этим, — подтвердила бабушка.— Но «он» днём не прилетает, норовит ночью, тайком, воровским манером.
Около двух месяцев прошло после начала войны, но как всё изменилось. Изменился и я сам. Детские наивные представления о лёгкости победы сменились тревогой, и я понимал, что не смогу остаться в стороне. Моя родина — Смоленск — в руках фашистов. Я представил себе фашистских солдат во дворе нашего дома на Кукуевке и ужаснулся.
Вернулись домой. Бабушка сказала, что скоро мне надо идти в школу, чтобы я приготовил учебники.
— Учиться-то надо, обязательно надо,— сказала она, словно угадав мои мысли. — Не победить мы не можем, жизнь будет продолжаться. Стране будут нужны грамотные люди, специалисты, учёные… Я тоже займусь делом. Ждала, пока ты вернёшься. Пойду работать в госпиталь, не зря же я курсы медсестёр кончила.
— Но бабушек в армию не берут,— возразил я.
— Это я для тебя бабушка,— рассердилась она, — а мне пятьдесят три года, не такая уж древняя и на здоровье не жалуюсь.
— Извини, я не хотел тебя обидеть.
У меня тоже был свой план. Мама с папой оставили мне записку. Краткую, но выразительную: «Береги бабушку. Учись. Надеемся на скорую встречу. Целуем. Мама. Папа».
Радиоприёмника в доме не было. Целый день был включён репродуктор, по которому передавали сводки Совинформбюро, объявляли тревогу и отбой. У меня был только радиоключ, на котором я стал тренироваться, набивая руку. Я выбивал ключом точки и тире: «Смерть немецким захватчикам! Знай, бесноватый Гитлер, что мы победим. Мы победим!» Я выстукивал письма папе и маме. Выстукивал убедительные доводы бабушке. Но то, что я выстукивал, слышал и понимал я один. В эфир мои точки и тире не неслись. Бабушка азбуку Морзе не знала. А я тренировался упорно и вынашивал свой план.
Почти каждый вечер раздавался сигнал тревоги и слышался размеренный, вовсе не тревожный, твёрдый голос Левитана: «Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!» Бабушка умоляла спускаться с ней в бомбоубежище, но я спешил на крышу. Только однажды на наш дом посыпались зажигалки. Продолговатые бомбы вертелись как бешеные. Схватив одну за «хвост», я со злобной радостью вкрутил её раскалённую шипящую головку в мокрый песок в ведре.
С крыши соседнего дома строчили в воздух зенитные пулемёты.
Днём я бегал в военкомат. Все ребята бегали туда, и нас, школьников, просто выгоняли, говорили, что мы мешаем работать и что у нас одна задача — хорошо учиться.
Комсомольцы из нашей школы ходили в тир, тренировались в стрельбе.
Наступил октябрь. Гитлеровцы были уже в нескольких километрах от нашей дачи, которую мы сняли и на которой прожили только одни сутки. Это же совсем близко от Москвы. Такое трудно было постигнуть.
Явился дежурный по домоуправлению и объявил, что нам с бабушкой надо срочно эвакуироваться, выдал ей какой-то талон: «Вещи возьмите с собой только те, которые можете нести в руках». Воздушную тревогу в эти дни объявляли несколько раз в день и ночью.
Стали собираться. Бабушка с немым вопросом посматривала на меня. Я молчал. Был послушен и покорен. Делал всё, что она просила. Собрали два чемодана и два рюкзака. Бабушка специально положила мои вещи вперемешку со своими. Вымыла посуду, расставила всё по местам, вытерла клеёнку на столе. Я вызвался мыть пол, но она сказала: «Плохая примета, нельзя мыть пол перед отъездом. Мы скоро сюда вернёмся».
Вокруг вокзала и на путях огромная толпа женщин, детей и стариков разыскивала свои поезда и вагоны. Нашли мы с бабушкой в этой невообразимой толчее и свой вагон. Молодая женщина распоряжалась посадкой в теплушку: «Женщины с малыми детьми и старики — на нижние полки, кто помоложе — наверх». Она посмотрела на мою бабушку и распорядилась: «Вам на верхнюю полку».
Посадочная суматоха, шум, споры сменились плачем, рыданиями. Люди словно навеки прощались с Москвой. Тут на помощь молодой женщине, или, как её называли, комиссарше, пришла бабушка. «Вы чего заголосили! Гитлера решили порадовать? С Москвой прощаетесь? — строго и громко сказала она.— Мы ненадолго уезжаем, а Гитлеру в Москве не бывать!»
Постепенно в вагоне наступила тишина. Женщины и дети умаялись за день. Кто-то запел тихо колыбельную: «В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла…»
Бабушка устроила постель, прилегла и вскоре заснула. Я осторожно сунул ей под голову записку, вынул из её сумочки ключи от нашей квартиры, потрогал её косичку, выбившуюся из пучка, поцеловать в щёку не решился — разбужу. Соскользнул с полки.
— Ты куда? — спросила комиссарша.— Скоро отправляться будем.
— Я по нужде, сейчас вернусь,— ответил я, нырнув под вагон. Завыла сирена. Третий раз в этот день. Я побежал…,
Поезд ушёл без меня.
«Береги бабушку»,— писали мне отец и мать. Я ушёл от неё, чтобы сберечь.
Долго рассказывать, как я мыкался по октябрьской Москве, такой опустошённой, с улицами, перекрещёнными противотанковыми надолбами, с ослепшими окнами домов. Наконец я нашёл пристанище в Отдельной мотострелковой бригаде особого назначения — ОМСБОНе. Там сумели оценить мои способности работать на радиоключе. 23 октября 1941 года я был зачислен, как значится в моём военном билете, на службу в кадры Вооружённых Сил СССР. В пятнадцать с половиной лет я надел на голову пилотку…
…9 мая 1945 года я встретил в Будапеште. Мы карабкались по грудам развалин и расстреливали в воздух оставшиеся патроны, салютуя Победе. Сквозь щёлканье выстрелов послышались звуки музыки. У стен парламента оркестр нашей Краснознамённой орденов Нахимова и Кутузова Дунайской военной флотилии исполнял Вторую венгерскую рапсодию. И мелодия Листа звучала особенно торжественно и победно на обломках фашистского хортистского режима, предвещая венгерскому народу новую жизнь. А потом оркестр исполнил «Тёмную ночь» Никиты Богословского. Советские солдаты и матросы расселись вокруг оркестра в обнимку с венграми и вместе пели.
И вдруг я почувствовал, что кто-то по моей бескозырке выстукивает: «Победа. Победа».
Оглянулся — Мишка! В сержантской форме. Вот так встреча!
Миша провёл страшную девятисотдневную блокаду в Ленинграде. Родители его погибли: отец на фронте, мать умерла от голода.
— Ну, что ж,— сказал Миша,— мы с тобой тогда думали…— Он сдвинул пилотку на голове.— Помнишь, мы посадили с тобой огород, небось салат вымахал за эти годы? А? Поедем урожай собирать. Как там твоя бабушка?
— Бабушка работает в Уфе в госпитале. Где родители — не знаю. Бабушка писала, что воюют в «энской части». А мне ещё служить,— ответил я.— Через пять дней мне исполнится девятнадцать лет. Я обманул командование, прибавил себе два с лишним года. Теперь надо покаяться. Призовут на действительную военную службу.
И призвали!
Всё это, как на киноленте, прокрутилось на бешеной скорости в памяти.
И вот я снова на Курском вокзале. И теперь мне столько лет, сколько было моей бабушке в 1941 году. И сам я стал дедом. Вот так-то!
Оркестр исполнял: «Я, ты, он, она, вместе — целая страна…» — и сотни ребячьих голосов из вагонов озорно и весело продолжали: «Я, ты, он, она вместе — дружная семья…» — и сотни ребячьих рук приветливо махали.
Я смотрел на пустой рукав фанфариста, засунутый под ремень, на его карий мигающий глаз, управляющий оркестром, и думал о том, что этим ребятам, в пионерлагере, не придётся копать траншеи.
Понимают ли они, эти весёлые, озорные ребята, что двадцать миллионов жизней отдано за их детство, что многих старых солдат ещё терзают застрявшие в их теле пули и осколки…
Прошёл вагон, в котором ехали «последние» пионеры. Оркестр замолк.
Я подошёл к киоску. Купил газету. Тревожно в мире… А так хотелось бы, чтобы сбылись слова ребячьей песни: «Я, ты, он, она, вместе — дружная семья…»
Вышел на площадь, взглянул на плывущие над Москвой облака. Где-то там, в космосе, летают советские космические радиоспутники. Многотысячная армия радиолюбителей связывается через них со своими коллегами всех континентов. На околоземной орбите наши радиолюбители призывают парней всего мира: «Я, ты, он, она, вместе — дружная семья…» И никогда с советской земли не поднимется голос, призывающий к войне, к вражде. Наш пароль: «Нет — войне, да будет мир!»
Мимо прошагал оркестр. Фанфарист мигнул мне карим глазом.