ПОЛИНКА.net

Лев Квин
Толя + Катя



Вы уже проходили Шекспира?
Помните: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульете…»?
Так вот — не верьте: это неправда.
Есть такая повесть! Есть! Куда более печальная, чем повесть о Ромео и Джульете.
Это повесть о Толе и Кате.
Вы уже, наверное, сообразили, что Толя — это я? Анатолий Одинцов — так меня зовут.
А Катя — это, естественно, она.
Есть в нашей печальной повести и третий. Нет, нет, он никого не ревновал, никого не подстрекал, никого не убивал. Если хотите знать, он с Катей даже не знаком. Ну, видел несколько раз на улице. Во всем, что случилось, он лишь так, сбоку припека.
И все-таки пусть лучше мне на глаза не попадается! Потому что идея-то навеяна им…
Но давайте лучше все по порядку.
Итак, я ее любил. Давно и глубоко. С первого класса. То есть, я хочу сказать, что мы были знакомы с первого класса, но теперь, оглядываясь назад, могу с уверенностью заявить, что всегда чувствовал к ней расположение.
Вот, например, когда я сахар цветной в школу принес. Никому больше не дал, а с ней поделился, хотя мы даже на разных партах сидели.
Или на уроке рисования — это уже не в первом, а во втором или, в третьем классе было. Я Кате такой домик отгрохал — получше, чем себе. С чего это, спрашивается? Стал бы я ей домик рисовать, если бы она мне не нравилась!
А потом я понял, что люблю ее.
Это случилось после того, как я посмотрел кино про дикую собаку динго. Я сидел в зале, глядел на экран и чувствовал, что сердце мое рвется в клочья от великой любви.
Правда, тогда я еще не знал, что люблю именно Катю. Просто знал, чувствовал, что люблю — сил моих нет. А вот кого именно — еще не знал.
Это я понял на другой день, в классе, на уроке геометрии. Я обернулся, чтобы попросить у Кати карандаш. Обернулся — и меня точно пронзило. Катя плакала, прозрачная слезинка повисла на кончике ресницы. И тут я понял, что люблю ее. Люблю сильно и глубоко, беззаветно и безумно, и еще как там любят.
Надо было немедленно что-то делать. И я сделал. Я встал и сказал Нине Гордеевне, нашей математичке:
— Это несправедливо. На первый вопрос Поленова ведь ответила правильно. Тройку ей надо, по меньшей мере, а вы — двойку.
И повторил:
— Это несправедливо.
Что тут было! А впрочем, ничего особенного не было. Люди жизнь за любовь отдавали. А тут какая-то единица. Даже не в журнал, а только в дневник.
Можно еще считать — дешево отделался.
Надо ли говорить, что домой мы пошли вместе, и она разрешила мне нести ее портфель.
А потом были дни, полные лучезарного счастья. И ничто не могло испортить мне настроения. Ни ехидные взгляды девчонок в классе. Ни смешки Гришки — мы с ним соседи по парте. Ни даже надписи мелом на нашей лестнице:
Толька + Катя = любовь.
Я снисходительно взирал на всё это с заоблачных высот, куда меня вознесла моя любовь, как смотрит сказочный великан на ничтожную возню муравьишек у его ног.
Счастливых дней было у нас двадцать или двадцать пять. А может быть, и тридцать… Счастливые часов не наблюдают и дней тоже.
Я любил и был любим. Каждый день после школы, расправившись с уроками на скорую руку, я бежал к Катиному дому и поджидал ее у подъезда. Ждал полчаса, час, два часа — пока она не выходила. И мы отправлялись гулять. Бродили по городу, заглядывали в магазины, затем шли на набережную и, если там никого не было, Катя разрешала брать ее за руку, как после школы разрешала нести ее портфель почти до самого ее дома.
Словом, я был счастлив.
А потом мне пришла в голову эта дурацкая мысль — испытать на крепость Катину любовь. Как, скажем, и испытывают на заводах детали там всякие, колеса и целые тракторы.
Собственно, мысль была не совсем моя. Она возникла после одного разговора с Генкой Дроздовым.
Кто такой Генка Дроздов? Ну, прежде всего, мы ним с одного двора. Генка старше меня примерно и год. Школу бросил, работает учеником на гвоздильном заводе. Вот, пожалуй, и все.
Да, еще что: Генка курит. Начал еще в школе, смолил тайком по погребам да сараям. А теперь курит вполне легально, даже, говорит, мать ему раз в неделю сама на сигареты отваливает.
Так вот, этот самый легально курящий Генка Дроздов слывет у нас во дворе первым спецом по вопросам дружбы и любви. Почему? Сам не знаю. По крайней мере, я его ни разу ни с одной девчонкой не видел, хотя Генка утверждает, что на заводе на этом гвоздильном ему от них отбоя нет.
На заводе нет, а дома и на улице есть?
Как-то не вяжется. Сам Генка это вопиющее противоречие, объясняет так:
— Надоели они мне все! Хуже горькой редьки!
Ну, может быть, может быть, не знаю…
Но факт остается фактом — нет во дворе другого такого авторитета по любви, как Генка Дроздов. Только у кого возникает любовь или просто мимолетное увлечение — сразу к нему. Он все разъяснит, по полочкам разложит, ничего неясным не оставит.
Я к Генке Дроздову за разъяснениями не обращался. Зато он как-то увидел меня на улице с Катей и вечером, случайно встретив во дворе, спросил, подмигнув:
— Твоя?
— Моя!
— Добрая кадра, — похвалил Генка
И тут я, не в силах сдержать распиравшую грудь гордость, взбодренный похвалой и захлебываясь от счастья, стал рассказывать ему о нашей любви. Как я жду ее возле дома. Как мы ходим по улицам. Как гуляем по набережной и я держу ее за руку. Как мы говорим о школе, о ребятах, об учителях, об уроках, о всяких прочих пустяках — и за каждым словом стоит вовсе не то, о чем говорится, а совсем-совсем другое. Наша дружба. Наша любовь…
Генка курил молча, слушал. Потом как спросит:
— Целовался уже?
Я опешил.
— Что?
— Целовались с ней, говорю?
— Н-нет…
Он усмехнулся. Насмешливо. Презрительно. Обидно.
— Ну и не трепись тогда. Любовь, любовь… А сам даже не целовался. Откуда ты знаешь, что она тебя любит?
— Как же… Ходит… — И я умолк.
Генка докурил папиросу, швырнул мне под ноги и пошел, не добавив больше ни слова.
А я стоял и думал, впервые за много дней думал совсем по-другому о себе и о Кате. В самом деле, откуда я знаю, что она меня любит?
На следующий день я повел Катю в самый глухой угол набережной.
— Знаешь что, — сказал я, набравшись решимости, — надо нам с тобой поцеловаться.
Катя взглянула на меня с недоумением.
— Это еще зачем?
— Но ведь м-мы… дружим…
— Ну и что?
Я молчал. В самом деле — ну и что?
Зато Катя сказала:
— Терпеть не могу целоваться!.. Пошли, здесь хо¬лодно!
Она пошла первая, я позади. В ушах било, как мо¬лоточками: «Тер-петь не мо-гу це-ло-вать-ся! Тер-петь не мо-гу це-ло-вать-ся!»
Любит она меня?
Или не любит?
Любит?
Или только притворяется, что любит?
Как узнать?
Вот тогда, на почти безлюдной набережной, под унылый посвист ветра, и родилась у меня эта гениальная мысль — проверить!
Но как? Ответ в тот же вечер подсказала сама жизнь.
По нашей лестнице меня обогнал, перескакивая сразу через три ступеньки, Коля Синицын, студент-медик с четвертого этажа.
— Посторонись, школяр! — он пулей пронесся мимо. — Что так тащишься? Анемия? Или лейкоз?
— Лейкоз! — бросил я зло ему в ответ. И тут меня осенило.
Лейкоз! А ну-ка, проверим. Может, подойдет?
Дома я сразу же полез в папин энциклопедический словарь. А… Г… И… К… Л… Лейбниц… Лейкин… Лейкоз… Вот!
Стал читать. Патогенез, классификация, гемоцитобластоз — ну и словечки!
Гемоцитобластоз?.. «Острый гемоцитобластоз протекает тяжело и быстро».
Великолепно! Как раз то, что нужно!
Я засел за зубрежку…
В школу на другой день я пришел во всеоружии. Первым уроком была физика. Я сам напросился на вызов и стал нести такую чепуху, что сердобольный Борборыч спросил озабоченно:
— У тебя, Одинцов, случайно не жар? Голова не болит?
Что, к слову сказать, не помешало ему влепить в журнал полноценную двойку.
На истории я стремительно поднял руку и на вопрос царствовании Карла Великого стал увлеченно рассказывать об открытии Америки Колумбом. Историчка, в особом сострадании к ученикам не замеченная, покачав головой, посадила меня на место, ничего не поставив. Зато Нина Гордеевна, математичка, когда я на ее уроке, следуя указаниям энциклопедии, стал изображать апатию, головокружение, слабость и потливость, не зная признаков гемоцитобластоза, записала в мой дневник: «На уроке алгебры вел себя вызывающе».

Толя + Катя (продолжение)