ПОЛИНКА.net

Толя + Катя (начало)

После школы я дождался Катю на нашем условленном месте, а когда увидел, что она идет, повернул не к дому, а совсем в другую, противоположную сторону.
Катя побежала за мной:
— Ты куда?
— Домой.
Я усиленно изображал прогрессирующие симптом болезни: тупые боли в костях и чувство тяжести в левом и правом подреберье. Но Катя, как и Нина Гордеевна, не поняла, стала даже смеяться:
— Что ты сегодня такой чудной? Я в классе прям животики от смеху надорвала. И сейчас вот тоже!
Ах, так! У меня такие страдания, невыносимые страдания, а ей смешно?
Я разозлился на ее нечуткость и без всякой подготовки взял сразу все и выложил.
Я болен. И не просто болен — смертельно. И не просто смертельно — скоротечно смертельно. Жить мне осталось две недели, от силы месяц. А затем — смерть, гроб, глубокая могила.
Катя сначала не верила:
— Откуда ты взял?
Откуда? Ха-ха! — раздался мой зловещий смех. Меня приговорили к смерти врачи, специалисты по болезни крови. Никто об этом, разумеется, еще не знает: ни мама, ни папа — никто. Зачем расстраивать их без нужды? Ведь мне уже все равно никто помочь не сможет.
И тут Катя спросила каким-то особым голосом:
— Это тебе тоже сказали врачи? Что-то она почуяла!
Ох, совсем я забыл! Забыл, что Катя решила стать врачом. Сколько говорилось об этом во время наши совместных прогулок, а я вот взял и забыл.
Надо было выкручиваться.
— Врачи скажут, жди! Просто они друг другу говорили, я и запомнил. Слово такое забавное, похожее на «лейку».
— Лейкоз? — Катя вздрогнула, словно кто крикнул у нее над ухом.
— Во-во, лейкоз! А потом я взял и спросил. Студент у нас в доме живет, Колька Синицын, — вспомнил я очень кстати. — Головастый парень, про болезни все на свете знает. Вот он мне про этот самый лейкоз и растолковал. Все приметы совпадают, точка в точку. Миэлобластоз, эритробластоз…
И я обрушил на нее весь свой груз энциклопедических знаний — даром, что ли, вчера зубрил!
Теперь Катя поверила. И еще как! В глазах слезы появились. Да что там Катя — я сам чуть не плакал от сочувствия к себе.
На этот раз не я провожал Катю. Она проводила меня до самого моего дома.
Я ликовал. Удалась моя проверка! Ещё как удалась!
Вечером я, как обычно, дежурил у ее дома. Вот выйдет Катя и скажу ей все. Вот будет смеху! А потом мы пойдем по набережной, взявшись за руки, и, может быть, она меня поцелует.
Хотя настаивать на этом я не буду. Зачем? Проверка и так показала, что любит она, любит.
А Кати все нет и нет. Почему? Уроков на завтра много? Начинаю подсчитывать в уме. Алгебра — раз. Химия — два. Литература — три. Хотя нет, нет, по литературе ничего не задали. Мы ведь сочинение на прошлом уроке писали.
Всего два урока. А Кати нет. Уже темнеет, а ее нет.
А вдруг… А вдруг она отравилась? Поверила, что я обречен, и отравилась. А что? Вполне! Джульетта могла, а Катя нет?
Подумалось просто так, не серьезно, в том смысле, что бы было, если бы Катя взяла да и отравилась. Но, возникнув, мысль эта застряла у меня в голове, как заноза. И чем дольше я ждал, а Катя все не появлялась, тем навязчивее она становилась: вот отравилась, отравилась, точно!
Я смотрел на темные окна Катиной квартиры и совершенно явственно представлял себе, как она лежит там, на тахте, бессильно свесив руку, а рядом с учебником алгебры стакан, а в стакане — яд…
Наконец, я не выдержал. Бросился наверх, на второй этаж, и стал бешено колотить в дверь квартиры.
Открыла Катина мама. Посмотрела на меня холодно!
— Это еще что такое?
— Катя! — выдохнул я.
— Нет ее дома!
И сердито захлопнула дверь.
И я понесся на реку, на набережную, по которой мы с ней гуляли. Но сколько ни всматривался в темные волны, нигде не заметил ни прощального взмаха руки, ни платочка, кружащегося на месте гибели.
Больше я уже не знал, куда нестись. Побрел просто так, без всякой цели, по улицам.
И вот у магазина «Лакомка» я увидел… Ох, что ж увидел! Прямо ноги у меня подкосились!
Катя! И не одна. С Гришкой. Идет и оживленно так с ним разговаривает. Словно все в полном порядке. Словно у меня не лейкоз. Словно я не обречен и не умру самое большее через месяц!
Пока я стоял так, с подкошенными ногами, и очень страдал, они завернули в подъезд какого-то дома. Ноги у меня мгновенно перестали подкашиваться, и я побежал за ними. Как хотелось мне их догнать и сказать пару-тройку теплых слов!
Особенно Кате. Гришка не знал ничего, он не мог знать. Но ведь Катя-то знала, знала!
Не догнал я их. Зато в подъезде сразу вспомнил, кто здесь живет.
Гришка — вот кто!
И Катя пошла к нему домой!
Это после всей нашей любви!
Это после всего того, что со мной, несчастным, случилось!..
Как я страдал и мучился весь вечер! Отсутствие аппетита, апатия, телевизор смотрел без всякого интереса. Даже мама заметила, что со мной творится что-то неладное. Спросила озабоченно:
— У тебя температура?
Я пощупал лоб. Он был горячим… как лед. Градусник тоже не принес утешения. А как замечательно было бы сейчас и на самом деле смертельно заболеть!
Ночью я снова страдал и мучился, пока не заснул. И, видимо, от сильных страданий спал так крепко, что даже не услышал, как звонил будильник.
Бегом умылся, бегом позавтракал, бегом в школу.
И все равно опоздал. Прошло уже, наверное, пол-алгебры, когда я, задыхаясь, ввалился в класс. Математичка ничего не сказала, только: «Садись!». Я прошел на место, сопровождаемый сострадательными взглядами всего класса, — представляю, какой у меня был видок.
На Гришку я даже не посмотрел. На Катю тем более. С изменниками я дела не имею. Такой характер, с самого детства. Раз ты мне изменил — больше для меня не существуешь. Мы, Одинцовы, гордые, сама фамилия за себя говорит.
Не успел расположиться на парте со всеми своими тетрадками, учебниками, шариковыми ручками и линейками — директор. Не часто он нас удостаивает, что-то случилось.
Все шумно встали, а он рукой помахал — садитесь! — и говорит:
— Одинцов Толя, пойдем со мной… Портфель возьми.
Пораженный, укладываю все свое имущество обратно в портфель.
И слышу позади себя шепот:
— Иди, не бойся!
Катя!
Заговорили остатки совести! Но я, железный человек, не обернулся, даже ухом не повел.
Сказано: отрезал — и все!
И вот иду я за директором, смотрю ему в широкую спину — и боюсь. Все грехи свои припоминаю за последнее время. Опоздание? Ерунда! Скорее всего, разгон за вчерашнее. Борборыч нажаловался? Вряд ли. Наверное, историчка. Она, она! Вот ведь ехидная! Лучше бы кол поставила.Так нет же — к директору. А он тоже хорош: «Портфель возьми». Неужели в самом деле домой отошлет? Или только пугает?
В кабинете директора — незнакомый дяденька. Редкие зачесанные назад волосы, седые виски. Где-то я его уже видел.
— Это и есть Толя Одинцов, — говорит директор.
Дяденька подал мне руку, как-то по-особому глянул в глаза, внимательно, испытующе. Мне сразу стало не по себе, хотя я никак не мог понять почему. Что им обоим от меня надо?
— Вот и молодцом, молодцом! — он все не отпуска моей руки, обжимал пальцами, словно что-то нащупывал на ней. — Главное, не падать духом. Все будет хорошо! Сейчас поедешь со мной, у нас побудешь. А возникнет необходимость — в Москву направим.
Я начал прозревать. Рванулся испуганно.
— Не надо! Не надо никуда!
— Дурачок! — ласково, так ласково, как никогда раньше, проговорил директор и погладил меня по плечу. — Это же излечимо, излечимо! Да и потом вполне возможно, у тебя что-нибудь совсем другое. Врачи часто путают. Верно я говорю, доктор?
— Да, да, — закивал головой тот, с седыми висками, — очень часто, даже в большинстве случаев. Так что бояться нет абсолютно никаких оснований… А вот того студента, который тебе наговорил всяких страхов,
— Синицын его фамилия, — подсказал директор, посмотрев бумагу на столе.
— Да, да, Синицын… Его в институте взгреют как следует.
Ой! Что я наделал!
— Да нет у меня ничего! Нет!
Я завопил так, что оба они вздрогнули.
И опять ласковая рука директора легла на мое плечо.
— Не надо так волноваться, дружок. У тебя верные друзья. Смотри! — Он потряс кипой листков. — Весь класс хочет отдать тебе кровь.
— Пока в этом нет надобности, — торопливо вставил доктор.
Директор поднял тонкий худой палец:
— Важен сам факт! Класс не оставил товарища в беде!
— Конечно, конечно! — согласился доктор. — Это первое, о чем я подумал, когда вчера поздно вечером мой Гриша с этой девочкой разыскали меня в больнице…
Наверное, я стал очень бледным — доктор, посмотрел на меня озабоченно. Теперь я знал, где его видел. Нигде! Просто он был очень похож на Гришку.
— Ну, иди, иди с товарищем Столбовым, Толя Одинцов. Иди и ничего не бойся.
Директор обнял меня и легонько подтолкнул к доктору, бережно, как бьющуюся вещь, передавая из рук в руки.
Я вырвался из его ласковых объятий и побежал.
Никогда в жизни я не бегал так быстро. Двери класс¬ов мелькали передо мной, как будто я несся мимо в скором поезде.
Они меня не догнали.
А доктор, наверное, очень удивился, как может так быстро бегать тяжелобольной, у которого по всем правилам должна наблюдаться потливость, апатия, головокружение, тупые боли в костях, не говоря уже об увеличении печени и, селезенки до огромных размеров.
Ну, что еще сказать?
Что Катя со мной не разговаривает?
Что от студента Коли Синицына я бегаю, как заяц?
Что Генка Дроздов бегает от меня, как заяц, после того, как я бил его трижды, хотя во всем происшедшем он виноват только косвенно?
Я уж молчу о том, что было в школе. Опускаю занавес над тем, что произошло дома…
А кто виноват?
Легче всего сказать, что я сам. Но ведь тоже не совсем точно. Откуда мне было знать, что любовь, или дружбу, или верность, или храбрость нельзя подвергать искусственным испытаниям? Нет ведь в школе такого предмета — любовь!
Вот теперь я твердо знаю, что любовь — это совсем другое, чем деталь или даже чем целый трактор! Но толку!
Толя — Катя = что?