ПОЛИНКА.net

Бурадан Ачмалы

Николай Дворцов
Бурадан Ачмалы

Еще до войны жил в Приозерном Горка Жигунов, отчаянная голова, без вина хмельной, собою видный, белозубый, на дело и слово скорый. К тому же залихватский шофер и не менее залихватский баянист — козырь тогда немалый в глазах деревенских красавиц.
Девушки около Горки так и эдак, в любезностях соревнуются, вышитыми платочками да кисетами втайне друг от друга одаривают. А он шутками да прибаутками отделывается, свою начитанность демонстрирует: «Прекрасная леди! Глубоко тронут вашим вниманием! Бурадан ачмалы!» Но чтобы кого-нибудь выделить, отдать предпочтение — ничуть не бывало. Танцы в клубе закончатся — он домой с кем придется. Случалось — два-три вечера с одной «провожался». Девки-соперницы завистливо насторожатся, бабы зашушукаются: дескать, Горка, кажись, к берегу прибивается. А он, глядишь, с новой из клуба пошел. И опять девкам да бабам задача.
Так шло до тех пор, пока не появилась в Приозерном Регина Барабаш. Приехала откуда-то из Белоруссии. Сказывали — мать умерла, отец заново женился. Вот и приехала с намерением погостить у тетки, на далекую Сибирь посмотреть.
Придет поначалу в клуб — никого не знает, жмется сиротиной где-нибудь у стены. Видом неприметная. Среди своих столько было красавиц — взгляд трудно отвести, а приезжая росточком не вышла, худенькая, невзрачная. И очень уж стеснительная. Чуть что — вспыхнет, глаза опустит и все рукой прическу поправляет, а волосенки самые обыкновенные, не жидкие, не густые и совсем не до пят, но цвет редкостный — бледно-золотистый (местные девки судачили — мол, крашены). Правда, танцевала Ринка ловко, как-то собранно, аккуратно, легко и скромно, этого не отнимешь. Но опять же и свои, сельские, в этих делах не ударяли в грязь лицом. Иная павой плывет. Столько грации, такта — диву даешься, откуда чего взялось, будто специальное обучение прошла.
Горка прилип к приезжей, как железка к магниту. До этого, занятый игрой, танцевал мало. А тут баян столкнет приятелю, тот, хотя и не особенный мастак, но выручает друга, пиликает, а Горка — к Рине с галантным поклоном: дескать, позвольте… Очень уж ему понравилось с ней танцевать. Ведет, говорит, одно удовольствие, только ноги переставляй.
Домой тоже с ней.
Этому поначалу никто не придал значения. Мало ли Горка фортелей выбрасывает, может, пытается в отношении податливости проверить…
А Горка что ни вечер — с ней. И не как до этого, когда доведет там до калитки, перебросится для близира шутливыми словечками, чмокнет, если удастся, и «бывай здорова»,— до зари провожаются. Бабы подойниками брякают, а они разойтись не могут.
Дружки любопытствуют:
— Ты что, Горка, неужто по-сурьезному? Аль, может, клюнуло?
— Бурадан ачмалы! — скалится Горка. Вот и возьми его!..
Девчонки, которые питали тайные надежды на Горку, все ждали, когда их удачливая соперница отчалит в свою Белоруссию — не век же ей гостить. А она возьми да устройся воспитательницей в детский
садик.
После того у Горки с Риной в открытую пошло все на женитьбу.
Горкина мать и тетка Рины, одним лицом заменявшая девушке всю родню, прикидывали, когда способней свадьбу справить. Столковались на осени, когда народ от горячих дел освободится. Только вышло все иначе, совсем не по задуманному. К осени многие из тех, кто должен бы веселиться на свадьбе, погибли, были покалечены, бесследно сгинули…
Как-то на фронте, рассматривая из любопытства игрушечно-аккуратные гильзы врага, Горка обнаружил среди других цифры, которые, несомненно, означали год изготовления патронов.
Выходило, когда он после школы учился на шофера, когда со сладким замиранием сердца сумасшедше гонял по совхозным полям свою полуторку, когда играл и танцевал в немудрящем родном клубе, «провожался» с Риной — все это время в веселые золотистые гильзы неутомимо, старательно, аккуратно запрессовывалась смерть.
Горку определили в танкисты. Под Сталинградом их танк долбануло в моторную часть — он мгновенно взялся пламенем, и Горка после никак не мог понять, как ему удалось вывалиться в нижний люк.
Пока пришел в себя в госпиталях, новое крошево подоспело — на Курской дуге. Но там Горке здорово пофартило — невредимо прошел. Зато потом, в ерундовом бою, который не шел ни в какое сравнение с тем, что до того было, снова долбануло, да так, что Горку списали по чистой.
— Сыночек, кровинушка моя! Да что же с тобой сталось? Изверги проклятые!.. — причитала мать, когда Горка хлябким осенним вечером с трудом перебрался через порог родного дома.
Горка устало сел, прислонил к стене костыли. Пытаясь утешить мать, которая за два года стала седой, старой и жалкой, он хотел сказать: ничего, мол, ладно, что вернулся, а вполне мог и не вернуться. Но на второй согласной безнадежно споткнулся, стал, помогая себе, прихлопывать ладонью по колену. А когда понял, что и так от чрезмерного волнения ничего не выйдет, выпалил:
— Бурадан ачмалы!
Это у него и раньше здорово получалось. В госпитале еще ничего не мог из себя выдавить, а «бурадан ачмалы» вылетало легко. И сейчас вот вылетело без запинки.
Сказал и усмехнулся для бодрости. А вышло еще горше. Страшным шрамом — след ожога — ему стянуло левую щеку, отчего усмешка получилась кривой, больше похожей на горькую гримасу, и мать пуще только расстроилась. А Горка справился, уцелел ли баян.
Когда мать подала — он прошелся отвыкшими пальцами по клавишам, спросил:
— А к-ак Р-ри-на?..
Год спустя у Горки и Рины родилась дочь. Они хотели сына, и по всем приметам выходило, что должен быть сын. Заранее нарекли его Олегом. А на случай, если, вопреки всем приметам и обоюдному желанию, появится дочь, подобрали и ей имя — Любашка.
Любашка еще не сделала первого шага, когда ее отец, механик совхозного отделения, погиб.
Рину беспокоила сумасшедшая езда мужа на мотоцикле, не раз предостерегала его. А Горка только отмахивался: «Теперь смерть не подступится! Какое она после фронта имеет полное право?»
С Горкой вообще стало трудно. Иным стал парень. Лихой веселости будто и не бывало. Чуть что не по его — побледнеет, левая сторона лица задергается. Случится поблизости мотоцикл — вскочит, умчится. Только пыль и рев мотора… Или отвернется, помолчит, а потом тихо так, себе под нос: «Три танкиста, три веселых друга…» Но матерщины ни в каких случаях не позволял. Иные фронтовики даже не замечали ругательств, а он все «бураданом ачмалы» отделывался. Радость, гнев, когда озадачен или удивлен — все «бурадан ачмалы».
Даже когда умирал…

После какого-то неприятного столкновения с агрономом Горка мчался из полевой бригады. Дождей давно не было, и на разбитой дороге пыль чуть не по ступицу. А впереди как раз грузовик, брякает, громыхает, бурый хвост волочит такой, что глаза и нос забивает. Приотстать, дождаться, когда машина уйдет и пыль успокоится — не в натуре Горки, тем более, что душа кипит от схватки с агрономом.
Добавив газу, Горка нырнул в облако, а навстречу «козел» директора…
На той грузовой, которую Горка пытался лихо обойти, привезли его к крыльцу детского садика.
Рина Степановна, еще ничего не зная, а только услышав машину и зов, обмерла от недоброго предчувствия. Бежала, а пол уходил из-под ног, белые стены качались…
Из всего того, что увидела она в машине с откинутым бортом, ей запомнился почему-то плащ, которым Горка был укрыт до самого подбородка. Плащ был чужой, не Горкин, старенький, с масляным, напитавшимся пылью пятном у ворота и еще какими-то темными, выступающими изнутри пятнами.
С первого взгляда она поняла, что самое страшное там, под этим плащом. Хотела откинуть его, но рука не поднималась, не было сил ее поднять.
— В больницу! Ох, господи! Скорей!
— Нет…— слабо выдохнул Горка, и на губах вздулись алые пузыри.
Открыв глаза, он не сразу признал склонившуюся над ним жену. А узнав, неловко улыбнулся, точно извинился за причиненное беспокойство.
— Бу-ра… Бурадан…
Глаза его напоминали лампу, которую враз привернули и она быстро гасла.

…Рина не помнит, как доплелась с кладбища. Упала на постель, уткнулась в подушку и опять в голос.
Свекровь с внучкой на руках поначалу тоже стонала и выла, а потом примолкла, вытерла углом ситцевого головного платка слезы.
— Ладно, Рина… Живой думает о живом. Его теперь не поднимешь, а молоко с расстройства пропадет.
Но стоило Рине чуть притихнуть, как ей явственно послышалось:
— Бу-ра… Бу-ра-дан…
Опять забилась, запричитала. Плача, сожалела о том, что так и не дозналась, что значит его «бурадан ачмалы». Сколько поначалу ни спрашивала — он все шуточками отделывался: то скажет — это, мол, одно древнее заклинание, а то — ничего особенного, так просто…
Когда спросила у свекрови, та пожала плечами.
— Давно он так, почти сызмальства… А откуда эта завычка взялась — не пойму…
И никто так и не узнал, что Горкина «завычка» началась с приезда дяди, брата отца. Горка был еще подростком, когда он приехал. Много лет обещался в письмах и, наконец, приехал аж из самого Баку. Заядлый курильщик, дядя прихватил немалый запас папирос — пачки валялись на столе, на комоде, на подоконниках. И на каждой стояло это самое звучное «Бурадан ачмалы» — «Открывать здесь».